В лабораторию Александра Евгеньевича Чудакова я попал на преддипломную практику, будучи студентом четвертого курса Специального факультета физики (СФФ) МИФИ в феврале 1982 года. Для меня это не было неожиданностью, поскольку многое было уже предопределено с того времени, как я перевелся, будучи студентом третьего курса Физического факультета Кабардино-Балкарского Государственного Университета (КБГУ) в МИФИ. Доцент кафедры Экспериментальной ядерной физики МИФИ А.К. Поносов, проводивший со мной собеседование при отборе кандидатур по переводу, много внимания уделил разговору о Баксанской нейтринной обсерватории. Тогда я не мог иметь конкретные представления об обсерватории, хотя и знал о грандиозном научном комплексе, создававшемся в Баксанском ущелье. Тем не менее, состоялся некий диалог о нейтрино, который поддерживался доброжелательно настроенным экзаменатором. В результате, после перевода в МИФИ, я попал в группу, которая специализировалась по ядерной физике (были еще группы по физике твердого тела и по теоретической физике). Одной из особенностей обучения на СФФ была достаточно высокая вероятность поступления в целевую аспирантуру МИФИ. К этому стремились почти все выпускники СФФ, и подавляющему большинству это удавалось. У меня были предшественники, которые были дипломниками в ИЯИ АН СССР, в том числе студенты СФФ МИФИ из КБГУ. Мы все жили в студгородке МИФИ, и, конечно же, как результат постоянного общения, были известны мнения дипломников о тех или иных возможных, в будущем, научных руководителях. Такое мнение существовало и об Александре Евгеньевиче. В целом о нем отзывались как о крупном ученом, который мало времени уделяет работе с дипломниками, и в принципе, против поступления дипломников в аспирантуру, т. к. по его мнению, трех лет не должно хватать для формирования специалиста с ученой степенью в той области физики, в которой он работает. При таком сложившемся стереотипе я и был направлен куратором нашей группы В.В. Шестаковым в Лабораторию лептонов высоких энергий на первое собеседование с руководителем моей преддипломной практики Александром Владимировичем Воеводским - заместителем Александра Евгеньевича. Во время собеседования в комнату вошел высокий, широкоплечий человек, худощавого и одновременно крепкого телосложения. Он поздоровался (по-моему, без рукопожатия) и спросил у А.В. Воеводского, кивая в мою сторону:

- Это по вопросу Шестакова?

Александр Владимирович ответил утвердительно. Следующую фразу Александр Евгеньевич сказал с улыбкой:

- А он не похож на кабардинца.

Потом он спросил, как меня зовут. За меня ответил Александр Владимирович: «Садин». По-видимому, было произнесено, не очень внятно, хотя Александр Владимирович всегда отличался хорошей дикцией. Тем не менее, последовал вопрос:

- Что, всех кабардинцев зовут Хамид?

В то время в обсерватории работал в должности старшего научного сотрудника Хамид Бештоев. Потом у них состоялся короткий деловой разговор. После чего он сел ко мне спиной и сосредоточенно о чем-то думал. Было видно, что он занимается решением некоторой организационной проблемы, и ждал молча, пока А.В. Воеводский подготовит нужный ему материал. Примерно так выглядело мое знакомство с Александром Евгеньевичем. Впоследствии, я получил оригинальную тему для дипломного проекта, идея которой принадлежала Александру Евгеньевичу. Она оказалось плодотворной, и потом была утверждена в качестве темы для исследования при обучении в аспирантуре. Я был аспирантом МИФИ, прикомандированным к ИЯИ АН СССР, и проходил аспирантуру под руководством Александра Евгеньевича. Я не помню мероприятия, будь то поступление в аспирантуру или промежуточная аттестация в процессе обучения, на котором требовалось бы присутствие научного руководителя, и который не посетил бы Александр Евгеньевич. При поступлении в аспирантуру на вопрос декана СФФ Ю.А. Быковского «а вы успеете защититься за три года?» Александр Евгеньевич ответил мгновенно «вопрос не ему, а ко мне» и после слов, что таких гарантий никто не дает, рассказал об имеющемся на дипломной практике заделе.

На втором году аспирантуры я женился. Моя жена проживала и работала в Москве, и, после постоянной прописки, вопрос о моем распределении на Баксанскую нейтринную обсерваторию становился призрачным, и я боялся, что это сделает Александра Евгеньевича равнодушной к моей дальнейшей судьбе. Но этого не случилось. После окончания аспирантуры он предложил мне работать в его лаборатории. Это предложение не было для меня неожиданностью, хотя мог предположить и другой исход, поскольку при кажущемся благополучии, не все протекало так гладко как хотелось бы, и не все влиятельные люди в лаборатории поддерживали такое решение.

В 1994 г. Александр Евгеньевич узнал, что моя семья проживает в коммунальной квартире в стесненных условиях и сам предложил свою помощь в решении проблемы с жильем. С письмом, подписанным директором Института А.В. Матвеевым, он пошел на прием к президенту РАН Ю.С. Осипову и получил положительную резолюцию. Мой первый визит в жилищный отдел с этим письмом дал отрицательный результат. Но впоследствии в 1996 г., именно на основе этого ходатайства мне и моей семье была выделена трехкомнатная квартира.

Другое событие, которое произошло в том же году - это защита мной докторской диссертации. Эта защита явилась результатом постоянной работы, которая проводилась мной по исследованию мюонных групп и работа соответствовала, на мой взгляд, всем предъявляемым требованиям. Но защита не принесла той радости, какую ждут от подобных мероприятий, по крайней мере, мне. Александр Владимирович прочитав первый вариант диссертации, сделал ряд полезных замечаний, и сказал, что он, в принципе, одобряет эту защиту, и осталось согласовать этот вопрос с Александром Евгеньевичем. Разговор с Александром Евгеньевичем получился короткий. Основным, если не единственным аргументом у него было то, что мне известно мнение Воеводского по данному вопросу и, что он не может войти с ним в конфликт из-за этой защиты. В результате защита затянулась, и состоялась примерно через два года после этого разговора. На ученом совете отдела, на котором было представление к защите, Александр Евгеньевич выступил в поддержку работы. Меня не могла не радовать такая позиция Александра Евгеньевича, но наряду с этим я испытывал чувство вины, т.к. было очевидно, что это решение далось ему нелегко, и, что принял он его вопреки постоянному давлению, которую на него оказывали. В лаборатории Лептонов высоких энергий я проработал 14 лет. Когда я уходил из этой лаборатории осенью 1997 г. в лабораторию Нейтринной астрофизики, которой руководит Георгий Тимофеевич Зацепин, я последний раз общался с Александром Евгеньевичем, который к тому времени по своей инициативе ушел с должности заведующего лабораторией. Он завизировал мое заявление о переходе в другую лабораторию и достаточно сдержанно сказал, что слышал о моем переходе. Потом сказал, что «к этому все шло» и пожелал найти достойное занятие. Впоследствии, тяжелый осадок, с которым я ушел от него тогда, все больше ассоциируется с чувством вины за то, что не решался на откровенный разговор с Александром Евгеньевичем по тем проблемам, которые вынудили меня уйти из лаборатории. Я также не уверен в устранении какой-либо из этих проблем в результате такого разговора. Он бы его только огорчил, но недоразумений в наших отношениях могло бы быть меньше.

В одной из моих командировок на Баксанскую нейтринную обсерваторию я познакомился с замечательным человеком А.А. Гительсоном. Долгое время он был одним из ведущих сотрудников обсерватории, и приехал в обсерваторию из Израиля проведать друзей. Он рассказывал много историй связанных с Александром Евгеньевичем и массу личных впечатлений. Как-то резюмируя свой рассказ, Анатолий Абрамович сказал. «Я считаю за великое счастье общение с этим человеком. Вам, молодым, нужно стараться общаться с ним как можно больше». Не скрою, что я всегда к этому стремился и всегда получал удовольствие от общения с ним.

Александр Евгеньевич был человеком с высокими моральными качествами. Но я не могу сказать, что у него были завышенные требования к людям, которые его окружали. Он был к ним снисходителен, и воспринимал их такими, какие они есть. Наверное, одним из наиболее запомнившихся эпизодов с моим участием, если конечно не говорить о науке, была история с ножом. В 1987 г. я, как обычно, ухал с семьей в отпуск в Кабардино-Балкарию к родителям. Перед отъездом мой брат подарил мне красивый самодельный нож внушительных размеров. Нож был сделан из хорошего металла (по-моему, из обода подшипника), и я хотел привезти его Москву и использовать на кухне и в хозяйстве. При посадке в самолет нож был извлечен из ручной клади, и я не сразу понял, чего от меня хотят милиционеры, досматривавшие багаж. Все стало ясно лишь после того как мне дали прочитать соответствующую статью из Уголовного кодекса «за хранение или ношение до двух лет...». В результате меня отпустили, составив акт об изъятии, при условии, что я срочно пришлю характеристику с места работы, и мы улетели в Москву. Вечером позвонил родственник, который провожал нас в аэропорту, и сообщил, что инцидент исчерпан при содействии другого родственника, начальника отделения милиции г. Нальчика. Нож объявлен подарочным и подлежит возврату владельцу. В ожидании возврата прошла примерно неделя, после чего последовал звонок знакомого милиционера из аэропорта с сообщением, что без характеристики неприятности могут быть не только у меня, но и у него тоже. Первые результаты моей попытки получить характеристику меня ошеломили. А.В. Воеводский сказал, что такую характеристику должен подписать директор Института, поскольку случай исключительный. Парторг отдела А.М. Сидоренко сказал, что я не коммунист, и подписывать мою характеристику ему не следует. В итоге я пошел к Александру Евгеньевичу и изложил ему проблему. Александр Владимирович, присутствовавший при этом, несколько прокомментировав мой рассказ сказал, что ситуация не такая простая, т. к. «нужно еще доказать, кого я собирался убить этим ножом».

- А зачем везли нож? - спросил Александр Евгеньевич.

Я пробормотал что-то невнятное про кухню и про хозяйство. Потом он спросил:

- Большой нож?

Я отмерил левой рукой на правой примерную длину лезвия и продемонстрировал. После этого Александр Евгеньевич стал рассуждать о том, что невозможно купить хороший нож, и что качественный металл большая редкость в стране и т.д. Потом после некоторой паузы он решительно объявил:

Между прочим, у меня на даче есть точно такой же нож, который мне подарили в обсерватории. Так что меня тоже могут забрать. Напечатайте характеристику, и я подпишу.

Этим все и закончилось. Вряд ли этот эпизод нуждается в комментарии. Я всегда восхищался умением Александра Евгеньевича быть снисходительным. Он не только помогал окружавшим его людям выйти из неприятной ситуации, а делал это легко и достойно, не задевая при этом самолюбия «пострадавшего». И я наблюдал подобные эпизоды как по отношению к себе, так и к другим членам лаборатории.

Вряд ли стоит приводить восторженные эпитеты для описания личности Александра Евгеньевича. Он был человеком большой души и крупным ученым с мировым именем. Он никогда не нуждался в каких-либо восхвалениях, хотя и не был равнодушен к тому, что о нем думают и как к нему относятся. Поэтому, в заключение, я позволю себе привести некоторые его высказывания, которыми я заполнял во времена общения с ним пустые страницы книги «Умное слово» с афоризмами. Эту книгу я держал в лаборатории и записывал туда различные высказывания членов лабораторий. Такие записи делались эпизодически, можно сказать под настроение. Сейчас, когда Александра Евгеньевича нет с нами, я жалею, что такие записи не были регулярными.

Некоторые фразы А.Е.Чудакова записанные мной:

Чем беднее государство, тем богаче правители.

Хорошая научная работа должна излагаться на двух страницах.

Создание республиканских Академий наук было ошибкой, но гораздо большей ошибкой было создание самих республик.

Самое страшное в большевизме - это восторженное внедрение глупости.

Человеческая жизнь основана на разумном самоограничении.

Как бы ни оценивать, все равно - сердце верит в чудеса.

По-видимому, большевиков исключали из старших классов гимназии за то, что не могли усвоить такие сложные понятия как синус и косинус.

Я не совсем уверен, что существует такая наука «Экономика». Но в том, что ее нет в нашей стране, я уверен абсолютно.

Все хотят быть великими.

Утраченные традиции восстановить невозможно.

Если у физика имеются личные достижения, то он не может быть «всезнающим» эрудитом.

Калькулятор портит человека, а компьютер портит его полностью.

Наукой в естествознании называют все, что повторяется.

Любые быстрые перемены чреваты неприятностями.

По-настоящему умный человек никогда не сделает настоящей пакости потому, что это никому не выгодно.

Бозиев С.Н.